Около двух недель назад я получил письмо от одного панка — фэна Bad Religion. Так случилось, что мы разочаровали его своими последними двумя альбомами, в которых он не заметил своего определения панка. «Там не было ни одной песни против существующих становлений ”,- он написал (хотя это неправда!). — «Тогда как это можно называть Bad Religion? Как вы себя можете вообще называть панками?» Он продолжал подразумевать, что мы ничего не знаем о панке, потому что мы находимся сами вне него. Он был зол и нетерпелив от того, как наши последние работы были сделаны. Он верил, что святость панк установок была как-то нарушена нашими последними двумя альбомами (но он также отметил, что предыдущие семь альбомов были «невиновны в такой измене»).
В один обычный день я шел по улице города, где живу, и меня узнал один парень как солиста Bad Religion. Как и тот парень, пославший письмо, он был панком, но не злым и судящим. Мы немного побеседовали, и он рассказывал о том, как в наши дни молодежь враждебна к незнакомцам, и не желает слушать никого, кроме своих близких друзей; и о том, как люди кажутся сейчас движимы какой-то невидимой силой прятать свое мнение. Его желание открытости и фокусировка на относящихся к делу вопросах, которые были освежены в памяти, заставили вспомнить меня все главные вещи о панках, с которыми я рос, и все еще нахожусь в общении: открытые, скромные и не самонадеянные, желающие смотреть в лицо людям и установлениям, которые кажутся нечестными и несправедливыми. Вместо того, чтоб принимать участие в организации таких установлений, из пределов которых мы можем исключать других людей (то, что, к сожалению, множество панков желает), мы заинтересованы во включении людей, которые чувствуют себя отчужденными или разочарованными с их социальным окружением.
В тот день я испытал некоторые из самых лучших вещей в панке, характерные черты, проявленные тем ребенком на улице и самые ужасные вещи в панке: негативные, самодовольное, догматическое мышление того парня, что написал письмо. Оба они были самопризнанными панками, плюс они находились почти на разных идеологических полюсах. До сегодняшнего дня я являлся членом этой странной субкультуры 16 лет, и я пришел к выводу, что они либеральная и консервативная ее стороны. В принципе, как и в обществе. Попробовать и определить всеобщность (универсальность) панка — пустая трата времени. Ее (его) значение неясно в контекстном значении. 16-летняя девушка из очень религиозной семьи, которая последовательно приходила в церковь по воскресениям с ее зеленым ирокезом и рвала футболку с Иисусом — панк. Так же как и 42-летний профессор биологи, который опровергает идеи Чарльза Дарвина. Ни слышал, ни встречал, не жил вместе в таком же подземном (подпольном) клубе. И это вызов существующим устоям и отвращение к догматичному мышлению объединяет их духовно. И я чувствую родство с теми, кто разделяет эти черты. И я не чувствую себя легко с теми, кто исключителен, элитен по своему мнению и считает, что все должны жить так же, как живут они сами. На мою философию повлияла открытость мнения моих родителей, конечно, но и то, что я рос в своеобразной суматохе. В то время, как я осознавал, что многим детям давалось это труднее, чем мне, я понял, что многие люди, которые называют себя панками имели похожий опыт.
В 1976 году, когда мне было 11 лет, я вместе с моей мамой и братом переехал в San Fernando Valley в Los Angeles. Как и миллионы жертв разводов родителей в 1970-ых я столкнулся с двумя неприятными фактами: мой отец теперь живет далеко от меня (Racine, Wisconsin) и я не смогу видеть его так же часто, как видят другие дети своих отцов. Эта боль усложнилась поражающим отчуждением, которое я почувствовал, будучи мальчиком из Висконсина в школе Лос-Анджелеса. В свои 11 я вошел в эту враждебную атмосферу. У меня были кудрявые темно-коричневые волосы, которые невозможно было превратить в клевую рок-н-рольную популярную прическу 70-ых. Я носил детские футболки то К-Mart и вельветовые брюки, потому что они были не так дороги, как джинсы, и потому что у нас не было столько денег. У меня была дешевая обувь, тоже обычно от K-Mart или Payless, всегда изношенная, с глупыми лого, имитирующими действительно популярные марки детской обуви тех времен.
Я катался на «Sears 10-speed», который был тяжел для прыжков и скольжения. У меня был пластиковый скейтборд с шумными колесами, в принципе не подходящий для скейт-парков, который были так популярны в южной Калифорнии. Я никогда не был на пляже в своей жизни и думал о нем, как о месте для купания, а не как о символе пути в жизни. Люди часто спрашивали меня о вечеринках. Я думал о детских ежегодных новогодних вечеринках, приезжая домой в Racine. Мы засиживались до полуночи, ели мороженое и содовую, но в отличии от других я не набирался опыта, проходя через множество вечеринок. Мне понадобилось примерно 6 месяцев, чтоб понять, что вечеринка — синоним возвышения.
Я увидел парня-семиклассника, входящего в класс, с косыми глазами, эйфорийной улыбкой с доносящимся запахом выкуренной марихуаны (сначала я не знал, что это был за запах). У него с его одноклассниками был скрытый план, который они осуществили только, когда учитель отбирал у них сигареты. Их заготовка состояла из огнестойких полиэтиленовых цилиндров, запломбированных в нижней части, ровно посыпанных песком вокруг верхней части, с несколькими просверленными отверстиями в четверть дюйма. Я был изумлен, когда один из них спросил меня что-то типа: «зацени my bong!» Я не понял, что такое bong, я не понял ни прилагательное, которым он это описал, ни причину, по которой он скрывал эту вещь.
Все, что я знаю — это, что был какой-то загадочный секрет обо всем этом, и я был не из тех, кому полагалось знать эту скрываемую информацию. Дети продвигались по социальной лестнице вверх, обнаруживая знания о рок-н-ролльной культуре и делясь своими скрытыми коллекциями черных красавиц, Quaaludes (перевод остался для меня загадкой — прим. ав.), и найденными ими кабаками. Если ты принимал участие в их предложениях, то ты был одним из них — задушевным другом, входящим в круг доверия. Если же ты боялся участвовать, то ты становился человеком второго сорта, неудачником. С другой стороны, если ты шел вместе с течением, не задавая вопросов и самодовольно, ты воспринимался и вознаграждался социальным статусом. Но если ты ставил под вопрос норму, если ты шел против, то ты падал по социальной лестнице вниз, словно с отвесной скалы.
Я съеживался под этим давлением. Неспособный конкурировать, неготовый закрываться, я стал дружить с определенным классом людей, на которых повесели ярлыки geeks, nerds, kooks, dorks, wimps и pussy (лично я могу только догадываться, что это значит, кроме последнего , наверное, просто синонимы неудачников и различные оскорбления — прим. ав.). Мы просто вместе гуляли, ходили по улицам, после школы занимались творческими делами, но самое большое облегчение от моих страданий приносила мне музыка. У нас было старое пианино, по которому я ударял и пел песни, которые учил на слух. Я хотел получить музыкальную тождественность, как моя ровня в школе, но меня не вдохновляли те банды, что формировали эту взрывную, подобно наркотику, культуру: Led Zeppelin, Rush, Kiss, Journey, Foreigner, Styx, Ted Nugent, Bad Company, Lynard Skynard. К счастью, когда мне было 14, я открыл радио-шоу по выходным ночью, которое играло местные банды Лос-Анджелеса. Я нашел эту станцию, потому что это была единственная в городе станция, крутившая в эфире Todd Rundgren. Мы с другом росли в Висконсине, слушая Тодда и Utopia, потому что это был мелодичный рок, отчасти ниже господствующей популярной музыки. Эти характеристики и по сей день меня привлекают и часто руководят моими предпочтениями другим группам.
Я не могу преувеличивать значение того радио-шоу в развитии моей музыкальной личности. Это шоу называлось Rodney on the Roq (оно крутилось на станции KROQ), и оно доказывало, что существует целое сообщество людей прямо здесь, в одном городе, которые используют музыку, чтоб поделиться своим отчуждением и смущением окружающей их культурой. Оно также доказывало, что ты не обязан быть виртуозом или не должен иметь контракт с крупным рекорд лейблом чтобы играть и быть на гребне волны. Записи не были высоко бюджетными проектами. Частенько Rodney ставил демо-кассеты или acetate pressings (limited-use vinyl singles or e.p.s) (при дословном переводе получается бессмыслица — прим. ав.). Это было реально вульгарно, но и вдохновляюще своей простотой.
Я тоже хотел быть частью этой общности музыкантов. Музыка была сентиментальная и отчаянная. Она происходила от тяжбы давления при приспособлении к среде, и от ноши, размешенной на нас теми, кто обладал силой, и празднование принадлежности с обществу беспомощных неудачников. Все это было произнесено многими бандами из, так называемых, низов общества. Я ударился в панк в 15. Я постриг свои кудрявые волосы очень коротко, покрасил их в черный цвет и сделал свои собственные футболки. Я был достаточно творчески развит и с годами экспериментировал с написанием песен на фортепьяно в одиночку среди моих друзей, играющих на кастрюлях и горшках, и использовал дешевый записывающий аппарат. Мы решили, что пошлем позже кассету на Rodney on the Roq. Но перед тем, как я мог воплотить это в жизнь, я был представлен кое-кем людям, которые желали стать Bad Religion. К концу этого же 1980 года я сделал первую свою запись, и она была прокручена по радио в том самом шоу. Обычно такое событие делало человека героем в его школе — настоящий записывающийся музыкант — одноклассник! Но мои одношкольники были сильно против разворачивающейся субкультуры. Это не был стиль музыки, прославляющий секс, наркотики и рок-н-ролл. Она еще не созрела и не вдохновляет людей становиться отбросами. Я рассматривался как враг жизненной идеологии окружающих. В школе нас было 3 панка (или punker, как любит писать Граффин — прим. ав.). И все из нас троих в тот или иной момент времени подвергались телесным избиением только из-за наших музыкальных предпочтений.
Это пугало меня, но в то же время заставляло чувствовать силу. Это заставило меня понять, насколько слабыми были большинство конформистов, как легко их можно толкнуть на острие, где они теряют контроль. Я находил сильное утешение в обществе панков из разных школ, у которых тоже происходили типичные истории притеснений и оскорблений. Мой дом стал нашим пристанищем, а гараж — репетиционным помещением (моя мама была снисходительна, и она всегда была на работе, поэтому участия взрослых в нашем деле не было). По началу я начал чувствовать некоторые разочарования в моей культурной среде. Но это происходило из-за непонятности и новизны.
Это обстоятельство заставило меня больше понимать в человеческих социальных связях и лучше критиковать их; но также это сделало меня более циничным и менее понимающим людей, не бывших панками, и поэтому это окончательно задушило мою способность на близкую дружбу. Мы, панки, были объединены тем, что мы считали своим желанием превзойти социальное давление. Это было мысленное предположение, что мы имеем одинаковые чувства, потому что мы все были вылечены нашим обществом. Ударение делалось всегда на коллективную суматоху нашей группы, а не на индивидуальные проблемы (было намного больше песен о нас, о нашем, чем обо мне и моем). Может быть, это явилось одной из причин, по которой так много моих друзей «сели» на тяжелые наркотики, а некоторые покончили жизнь самоубийством. Мои друзья-панки не практиковали понимание, а лишь проявляли терпение.
Такой недостаток распространяется и на различие полов. Я только предполагал, что девушки были равны на каждом уровне. Они одевались одинаково, имели подобные прически, и даже так же танцевали с нами, юношами. Их страдание было нашим страданием — так казалось мне. Я никогда не думал о том, что может быть они видели панк сцену как какую-то перспективу. Женские проблемы никогда не являлись насущными и обсуждались на повестке дня. Оба пола были слишком заняты, стойки и жестки. Это было чудесно равно, и я гордился моим равноправным мировоззрением полов. К сожалению, это было также отговоркой не адресовать различия между полами. Сегодня, я очень терпелив к женской выразительности, однако я плохо понимаю их нужды. И время, которое я проводил со своими друзьями — представителями сильного пола — мы тратили на обсуждение мирских проблем и вопросов, а не личных желаний и чувств. Это смешивалось с многочисленными дружескими отношениями и подрывало мою способность быть хорошим мужем.
Я решил поступать в колледж. Я предполагал, что колледж — это то место, где отличительные голоса принимались и приветствовались. Такое романтическое представление нравилось мне. Я любил играть в своей группе, участвуя в вызове господствующему стилю музыки, но я хотел большего. Я был убежден, что мог подвергнуть сомнению большую часть общества, чем только музыкальную сцену и моду. Я полагал, что я мог играть в группе по выходным и каникулам и писать об актуальных проблемах, которые обсуждались в университете.
Но я осознаю сейчас, что университет находился под таким же давлением, что и моя школа. Студенты вознаграждались за мышление, подобное профессору. Очень редко преподаватели пытались выявить оригинальные идеи студентов. Чаще мы вознаграждались за повторение той же риторики на тестах, что они давали на лекциях, которые больше походили на state-of-the-union addresses (осталось без перевода — прим. ав.) в любой из дисциплин.
Хотя я был довольно удачлив, найдя трех замечательных и вдохновляющих консультантов с моего факультета, которые хвалили мою оригинальность и заставляли меня чувствовать себя умнее, чем я на самом деле был, я был опечален тем, что таких людей было очень мало. Я стал понимать, что обычный опыт университета для множества студентов являлся одним из видов идеологической обработки в предписывающее мышление привилегированного общества. Это был рецепт для того, что являлось приемлемым для общества. И нигде в этом процессе они не смогут обеспечить принцип искоренения проблем, чтобы иметь дело с альтернативными путями мышления.
Как результат, мой студенческий G.P.A. был лишь немногим выше среднего. Но благодаря рекомендациям консультантов факультета и настойчивости, что я имел оригинальные исследовательские идеи, я был способен продолжать образование и получить степень доктора геологических наук. Я продолжал участвовать и в Ph.D. программе тоже. Обе мои программы на высокую степень показали мне, что способ, позволяющий добиться успеха в нашем обществе, заключается в том, чтоб идти по тонкой грани между пониманием догмы, свойственной привилегированной идеологии, и демонстрированием властвующим людям, что ты тоже имеешь свои собственные идеи, но не желаешь их выражать по причине боязни нарушения их терпимости. Новизна имеет сильное влияние на нарушение терпимости. В течение последних полутора лет я был достаточно привилегирован, чтобы путешествовать больше, чем делают многие в течение своей жизни. Становясь больше мирским, я осознал, что на каждом уровне общества и культуры существуют учения, которые диктуют, как люди могут себя повести, и это так или иначе контролирует человеческую свободу в самовыражении и ограничивает счастливую жизнь. Я чувствую, что подарок в жизни человека — способность бросать вызов таким убеждениям и делиться новыми способами, как вызывать оригинальность других людей. Я счастлив, что я не животное.
Сегодня у меня более сложное представление о моем социальном окружении. У меня есть ребенок, собственный дом, страховка, я принимаю самостоятельные финансовые решения. Мое понимание мира составляется из несоизмеримых источников: геология, геология, музыка, путешествия и отцовство. Эта разносторонность поддерживает мою оригинальность. И обучение быть индивидуальным — лучший подарок времени, когда я рос панком. Я ощущаю стереотипы и пытаюсь не соответствовать им. Я не встречал еще геолога, который бы так много знал о музыке, бизнесе и, аналогично, не знаю музыканта, понимающего земную историю, как я. Я горжусь своей уникальностью.
Странно, панк быстро обретает господство. В прошлом году больше людей покупало панк-рок записи, кассеты, диски, футболки, этикетки и билеты на концерты, чем когда-либо. Как и в любой капиталистической ситуации, рынок панка претерпевает центральное изменение от первоначального назначения искусства к созданию кредо или идеологической обработке, окружающей маркетинг продукта. Почему еще весь рынок музыкальных компаний маркировал бы себя как панк лейблы? Потому что они продают моду и строят субкультурную свиту вместо продвижения честности и творческого потенциала авторов. Это грустная сторона дел в музыкальной индустрии, которая происходит как на независимых лейблах, так и на крупных. Поэтому неудивительно, что существует группа людей, охраняющих панк и контролирующих группы, подобную нашей, согласно своим стереотипам и догме. Они ведут себя точно так же, как и клоны университетов, выпускаемые тысячами каждую весну, готовые дискриминировать других, кто бросает вызов вызубренной ими идеологии. Письмо, что я получил две недели назад от того рассерженного фэна, было печальным напоминанием гонения, которое я чувствовал в средней школе от stoners (без перевода — прим. ав.). Это также светлый пример того, как легко следовать всеобщему мнению и защищать банальные и беспечные чувства, которые в свою очередь еще больше меня раздражают.